наблюдаешь за завораживающим таянием ледников. Нелегко, когда твой ребенок спрашивает напрямую, как мы до этого докатились или как собираемся выжить, если это вообще возможно. «Скажи, чем всё закончится», – то и дело спрашивает дочь писательницы Валерии Луизелли на протяжении книги о детях, которые ищут убежища на американо-мексиканской границе. «Иногда я придумываю концовку – счастливую, – пишет Луизелли. – Но чаще всего просто отвечаю: пока не могу сказать».
Вместо обращения к истории я зачастую возвращаюсь к определенной сцене – той, что рисуют на первых страницах «Недосообществ» Харни и Мотен. (Сцены имеют отношение к истории, но поскольку возвышаются над временем, являются своего рода паузой в истории или ее приостановкой.) Авторы объясняют название своей книги, вспоминая классическую голливудскую сцену с американского Запада, в которой – как отметил политолог Майкл Паренти – колониальное поселение всегда окружено враждебными, агрессивными силами («индейцами»). Эта инверсия играет ключевую роль в перелицовке захватнического, убийственного колониализма поселенцев в акт самообороны. Но Мотен и Харни не заинтересованы в исправлении инверсии. «Форт был окружен, – пишут они, – осажден тем, что по-прежнему его окружает, общинными землями по ту сторону стен – под ними и далеко за их пределами». Их задача – и наша, если «они» – это на самом деле «мы» (а как мне кажется, мы можем быть ими, разве что с некоторыми оговорками; в этом и заключается проникновенная щедрость и, как считают некоторые, противоречие их работы) – состоит в «самообороне в своей округе перед лицом повторяющегося, прицельного выселения в результате вооруженного поселенческого вторжения». В интервью в конце книги Мотен и Харни описывают «недосообщества», то есть округу, как «первый грузовой состав, на который мы заскочили». После этого, по словам Мотена, «началась езда в слепых зонах».
«Езда в слепых зонах»: обычай бродяг прятаться между вагонами движущегося грузового состава, чтобы избежать встречи с поездной бригадой или полицейскими. Это выражение часто можно услышать в блюзе – алхимической лаборатории, где любой аффект можно связать с любым объектом, а боль превращается в источник пропитания, где формируются зоны социального сопротивления и терапевтического заражения. См., например, строки Роберта Джонсона «Утречком меня не будет, я помчу вслепую, / Ох, несладко мне пришлось, не жаль и умереть»[143].
Ездить в слепых зонах значит быть вне поля зрения властей. А также не видеть, куда направляется поезд. Может, ты на поезде, который потерял управление и несется в бетонную стену. Может, направляешься в будущее, которое попросту невозможно представить в настоящем. Может, на следующей остановке жизнь станет лучше; а может, и нет. «Неужели в ретроспективе человек окажется лишь опылителем грядущей машинной цивилизации?» – спрашивают Робин Маккей и Армен Аванесян во вступлении к сборнику «Ускорься: акселерационистская антология». Вот это мысль! Я не доживу и не узнаю ответ на этот вопрос – и вы тоже.
Один из плюсов езды в слепых зонах или отказа от сюжета состоит в том, что более ощутимыми становятся другие представления о времени, включая складчатое или межпоколенческое время – то, что феминистские теоретикессы Астрида Нейманис и Рейчел Левен Уокер называют «густым временем» – «транскорпоральным растяжением между настоящим, будущим и прошлым». «Густое время» – это ни изъятое, ни квир-время per se, хотя я и должна признаться, что чаще всего ощущаю его, когда смотрю на своего сына и замечаю все его прошлые «я» и возрасты, наслаивающиеся друг на друга. (Мама однажды сказала мне, что, забирая меня на городской площади, она иногда на секунду переставала понимать, какое тело ищет – тело младенца? девочки-подростка? предпубертатное тело? В тот момент ее мысли показались мне немного безумными, но теперь я понимаю, что она просто прикасалась к тому густому времени, что в последнее время ощущаю я: когда сын объясняет мне, почему хот-дог не может заледенеть в морозилке или чем «королевство» в Minecraft отличается от «мира», я отвлекаюсь на то, что его глаза выглядят точно так же, как во младенчестве, когда он был грудным – в то беспорядочное время, проведенное в детской качалке. Я полагаю – и надеюсь, – что с возрастом время станет еще гуще.)
Все виды заботы – разве что за исключением хосписов, хотя и они по-своему тоже – находятся в априорных, пусть и неопределенных отношениях с будущим: вы кормите кого-то, чтобы тот не отощал; обрабатываете рану, чтобы в нее не проникла инфекция; поливаете семена в надежде, что они дадут ростки. Не то чтобы в заботе нет настоящего времени и не то чтобы забота в настоящем обесценивается, когда и если желанный результат не воплощается в действительности. Скорее, дело в том, что в заботе время складывается: вы одновременно уделяете внимание последствиям того, что совершили в прошлом, пытаетесь смягчить страдания в настоящем и делаете всё, что в ваших силах, чтобы избежать страданий в будущем. Вместо того чтобы путаться в том, какую ценность приписать будущему, вместо того, чтобы противопоставлять сиюминутную свободу обеспокоенности будущим или готовиться к работе в планетарном хосписе, мы можем признать, что «полноценная жизнь в настоящем» всегда подразумевает выбор между уменьшением и увеличением будущих страданий. Она всегда подразумевает изобилие времени – выражение, позаимствованное мной из прекрасного и горького эссе поэтессы и философини Дениз Райли «Время, прожитое без его течения», в котором Райли пытается осмыслить неожиданную смерть своего взрослого сына. В финале книги Райли описывает это материнское изобилие времени как «сложное, динамичное, тихое изобилие времени, пускай одновременно и изобилие утраты». Изобилие, пускай и утраты: мне эти слова, хоть они и пронзают, кажутся правильными.
Пытаясь поиздеваться над нашим ощущением времени и, вероятно, надеясь пробудить в нас чувство складчатого, густого или межпоколенческого времени, Мортон зачастую обращается к своим читателям как к путешественникам во времени: «Вот вы подбрасываете угля в свой паровой двигатель – великое изобретение, запатентованное в 1784 году, которое Маркс провозглашает движущей силой промышленного капитализма. Ту же самую машину Пауль Крутцен и Юджин Стормер провозглашают возбудителем антропоцена, – пишет он. – Вот вы заводите свою машину. И тут до вас вдруг доходит, что вы – часть чего-то чрезвычайно необъятного. Того, что называется видом… Поворот моего ключа статистически безобиден… Но стоит подняться на уровень выше, и происходит нечто странное. Когда я увеличиваю масштаб этих действий до миллиардов ключей зажигания и миллиардов лопат с углем, Земле наносится колоссальный ущерб. И как часть этого вида я несу ответственность за антропоцен».
И вот мы снова здесь: бросаем уголь в топку или, как мой сын, подражаем этому жесту, стоя на руинах. Он обожает поезда и
